Анна Пышник: «Неприятно было видеть, как российские военные заполонили твои улицы, магазины»

25 февраля 2022 года мозырянка Анна Пышник испугалась, когда стены здания, в котором она работала, задрожали. Женщина вышла на улицу и увидела след от ракеты, запущенной российскими военными с беларуской территории по Украине. Она сняла происходящее на видео и отправила в независимые СМИ.

Менее чем через месяц, за Анной пришли силовики. Домой она вернулась только спустя три года.

Администрация гомельской женской колонии признала женщину «злостницей» и назначила год превентивного надзора по освобождению. Запрет покидать город, выходить из квартиры с 22:00 до 6:00, а также ночные проверки силовиков, держали в страхе Анну и ее 12-летнюю дочь Киру.

Полтора месяца назад женщина вместе с дочкой собрали свою жизнь в один рюкзак и эвакуировались в Польшу, опасаясь за свою безопасность.

«Жестоко, когда в такой ситуации вторая половинка не просто не поддерживает, но и говорит, что ты должна была молчать»

— З марта 2022 года я вышла замуж, а через 20 дней меня задержали. Правда, брак долго не продлился. Мой на тот момент муж даже стыдился, что я была в заключении, — вспоминает собеседница «Салідарнасці». — Первое время мне было очень больно. Только поженились, были сильные чувства. Я не сделала ничего, за что меня можно было посадить.

Жестоко, когда в такой ситуации вторая половинка не просто не поддерживает, но и говорит, что ты должна была молчать. Сразу понимаешь, что это не твой человек. Я много плакала — было сложно поверить, что в такой ситуации тебя могут бросить.

Расстались мы не сразу — какое-то время вели переписку, однажды он даже приезжал на свидание. Но после моего освобождения мы увиделись всего один раз, и на этом наши пути разошлись.

«Было ощущение, что живешь в военном городке»

В 2020-м Анна выходила на протесты в родном Мозыре. Вспоминает, что это было важное для нее время. Однако в связи с репрессиями женщина все время находилась в напряжении и страхе, поскольку часто задерживали ее знакомых. А в конце 2022-го страх удвоился, потому что город заполонили российские военные.

— Было ощущение, что живешь в военном городке. Едешь по дороге, надо остановиться, пропустить колонну военных. Чаще всего эти машины были без номеров, но из кузова была видна российская форма.

В деревне, где живут мои родственники, есть аэропорт — такой, с «кукурузниками». Неподалеку от него, в лесу, поселились российские военные

Жить так было страшно: город на границе с Украиной, у нас есть НПЗ. Неприятно было видеть, как российские военные заполонили твои улицы, магазины.

Когда началась война, было сложно это осознать. Уже на следующий день, я услышала что-то вроде взрыва, у нас даже здание дрожало. Я выбежала на улицу, а там след от ракеты. Я решила это заснять.

Ты просто стоишь и понимаешь, насколько близко война, понимаешь, как врут власти, что с территории Беларуси никогда ничего будет в отношении Украины.

Я понимала, что люди должны знать о происходящем. Поэтому видео, которое сняла, отправила в независимые СМИ. Еще через два дня я засняла военные вертолеты над городом, и тоже выслала это в СМИ.

«Сразу сказали, что это «уголовка» и мне грозит шесть лет»

23 марта в дома некоторых мозырян ворвались силовики. В их числе была и Кристина Черенкова, с которой «Салідарнасць» также делала интервью. Анну задержали на несколько часов позже.

— В этот день я проснулась от звонка друга, который сообщил, что проходят задержания наших близких. Я на всякий случай выбросила листовки, которые были у меня дома, спрятала бчб-браслет. И пошла на учебу по вождению.

Когда я возвращалась домой, мой друг уже не брал трубку. Я все поняла и начала чистить телефон. В этот день у меня дома меняли стояк, сантехник часто заходил и выходил из квартиры, поэтому, когда постучали, я подумала, может, нужна помощь. Но зашел не сантехник, а трое мужиков, которые показали «ксиву».

Мне показали документ, где было написано, что в 2020-м кто-то облил краской машину судьи и у них есть подозрения, что я к этому причастна или могу знать, кто это сделал. Просто фиктивная бумажка.

Они отобрали телефон, стали проводить обыск. Когда понятые ушли, они начали меня таскать и водить туда-сюда, не давали даже успокоить котов. Зацепились за мой маникюр. У меня на одной руке был красный френч, на другой — черный. Но я стояла так, что им был виден только красный. Они говорили: «Вот, посмотри даже на ногти. Не рассказывай тут нам, это все специально».

Потом они залезли в мой телефон и нашли там те самые сообщения, в которых я отправляла видео российской техники для «экстремистских» СМИ. Они сразу сказали, что это «уголовка» и мне грозит шесть лет.

Так я поняла, что домой сегодня не вернусь.

Как раз в этот день дочка Анны задержалась в школе. Все время, пока проходил обыск, женщина старалась высмотреть в окно, не возвращается ли она.

— Я очень не хотела, чтобы дочь видела, как ее маму таскают по квартире. Она пришла, когда меня уже не было. Когда я освободилась, то спрашивала, как она помнит тот день. Кира считает, что видела меня дома, плакала и прощалась, а я махала ей рукой. Наверное, это ее воспоминание из снов.

«Когда темнело, я начинала плакать, потому что знала: сейчас буду испытывать мучения»

Первое время после задержания Анна провела в Мозырском ИВС:

— ГУБОП сказал мне мою статью еще до того, как пришла следователь. Я смотрела на эту женщину и, не знаю почему, но надеялась на солидарность. Но потом, когда с ней все стало понятно, думала: как ты, следователь, не понимаешь, что это все бред? Неужели ты будешь сейчас способствовать ГУБОПиКу?

Сначала по статье 361-4 мне «светило» два года, потому что у меня была часть первая. Через два месяца, когда я ехала на закрытие дела, узнала, что теперь у меня часть вторая.

Мои два видео, которые я отправила, интерпретировали как повторное действие. А это уже от трех лет. Еще целых 365 дней.

Когда я это узнала, не вставала с кровати (кроме проверок) и не ела. Не объявляла голодовку, а просто не ела.

Выйти из этого состояния мне помогла ситуация, когда один из сотрудников, видя меня в таком состоянии, открыл кормушку, подозвал к себе и дал сигарету со словами: «Только чтоб не видно было». То, что даже кто-то из ментов мне посочувствовал, то, что осталось в людях что-то человечное, меня подбодрило.

В камерах ИВС, вспоминает Анна, не было матрасов, подушек и одеял.

— Было очень холодно, особенно ночью. Когда темнело, я начинала плакать, потому что знала: сейчас буду испытывать мучения. Полотенцем, которым я вытирала лицо и тело, я окутывала одну ногу, отстегнутым капюшоном — вторую. Вместо подушки у меня были резиновые тапочки.

В ИВС давали большие порции еды. Даже когда есть уже не хотелось, я все равно ела, потому что еда греет. А еще скручивалась и дула себе в колени, чтобы согреться.

Мое самое худшее воспоминание за эти три года — Мозырское ИВС. В СИЗО есть хотя бы матрас.

«Дочке говорили: «Твоя мама зечка», «ты безмамная»

9-летняя дочка Анны Кира жила у дедушки и бабушки. Первые месяцы по просьбе Анны ей говорили, что мама работает в Гомеле и не имеет возможности позвонить. Девочке пришлось рассказать правду, когда ее начали дразнить в школе.

— Все же надеялась на химию, поэтому не хотела, чтобы она знала, — рассказывает собеседница «Салідарнасці». — Писала ей письма, как будто бы я на свободе, просто работаю в другом городе. Дочери говорили, хоть это и глупо, что телефон сел, у меня нет зарядки и нет денег на новый мобильник. Она писала: «Мама, позвони с домашнего», «Мама, возвращайся скорее, зачем тебе эта работа».

Потом дочку начали дразнить в школе. «Твоя мама зечка», «ты безмамная»… Это жестоко. Было больно, что я не могла на это никак повлиять. Никто не мог. Мои родители оформляли временное опекунство, но все это было очень аккуратно, нельзя было никуда высовываться.

Когда Кира узнала правду, я написала ей большое письмо, где просила прощение за то, что ей пришлось такое переживать. Объясняла, почему все скрывала. Пыталась донести, чтобы она не обращала внимания на детей, которые говорили про меня гадости.

После этого писем от дочки стало меньше. Родители рассказывали мне, чем она живет, что делает. Бывало, они находили ее письма для меня через месяц-два, то есть она писала их, но не отправляла.

Я многое ей рассказывала в письмах. От нее же, в основном, приходило что-то короткое. Пишет-пишет, а потом в конце «ну все мамочка, мне пора». Ей было тяжело.

Сначала я не хотела, чтобы Кира приезжала ко мне на свидание, ведь каждый день в тех местах росло напряжение. Иногда хотелось обложиться подушками и поорать. Да так, чтоб крик стоял, пока не закончится дыхание. И так по кругу.

Меня настораживало, если у меня что-то спрашивали про ребенка. Фраза – «с какой целью интересуешься?» – полностью раскрывается, когда ты находишься в таких условиях. Ты хочешь поговорить об этом, потому что сочувствуешь, или потому что эта информация для передачи кому-то, и потом на меня будут этим давить?

Перед 2024-м Новым годом я поняла, что готова и хочу, чтобы дочка приехала. И сама Кира этого просила. Когда мой папа ее привез, я с визгом к ним побежала. И вот я уже вижу свою девочку, нельзя было сдержать слез.

Прямо во время длительного свидания политзаключенную вызвали на «комиссию по наказанию». Накануне Анне выписали рапорт за то, что она нашила резинку на пояс форменной юбки, которая разошлась.

— Когда меня вызвали, Кира испугалась. У нее были глаза на мокром месте, она спросила: «Мама, ты вернешься?». Я отвечаю «да», а сама показываю папе: я не знаю. Ведь меня могли отправить в ШИЗО или лишить свидания.

Мой рапорт рассматривали первым. Начальник спросил, кто ко мне приехал. Потом стал орать: «Почему не вчера провели комиссию? Сразу бы лишили свидания».

Анну все же отпустили к семье, и она смогла пробыть с ними все отведенное время. Когда Кира и Анна прощались, они сильно плакали и целовали друг друга.

«Как же задолбала эта политика. Обожретесь своими килограммами»

Из-за сильного стресса и РПП Анна в заключении то набирала, то скидывала вес. Об этих проблемах, вспоминает женщина, знала администрация колонии и всячески издевалась над ней.

— В СИЗО из-за стресса я очень сильно похудела. Когда я только приехала в колонию, у меня началась истерика. Ты заезжаешь и сразу идешь на проверку, где раздеваешься. Снова надо пройти через эти унижения: поприседай, раздвинь попу. Я очень сильно плакала из-за всего этого — так и проходила с этой зареванной биркой весь срок.

И если в СИЗО я из-за стресса могла не есть, то в колонии все было наоборот. Кстати, некоторые «режимники» очень злились, когда нам, политзаключенным, передавали большие передачи.

Например, принимает передачу в 50 кг и такой: «Как же задолбала эта политика. Обожретесь своими килограммами». Ты ведь живешь на свободе, можешь есть, что угодно! Зачем ты считаешь мои продукты?

Когда передачи заканчивались, я пухла от голода. Начались проблемы по-женски, с кожей, выпадали волосы. Вес дошел до 90 кг.

Один из «режимников» издевался над моим весом. Видел, например, что я ни разу не надела сорочку, которую нам выдали, и спрашивал: «Что, не влазишь?». Или: «Вот щеки отрастила на казенных харчах».

Я стала жестко к себе относиться, писала в дневнике: хватит жрать. Потом приходит какой-нибудь режимный куратор, читает это, ухмыляется, и растягивает это чтение на подольше.

Из-за этого проработать свои переживания становится невозможным. Писать в блокнот ты не можешь, потому что это прочтут. Ходить к психологу тоже, потому что все, что ты расскажешь, донесут до нужных людей. Писем нет, полный информационный вакуум. Тебе постоянно пытаются вдолбить в голову, что ты никто и у тебя нет друзей: «Какие письма ты хочешь получить, если тебе никто не пишет?».

Бывали моменты, когда я начинала в это верить, просто потому что устала бороться. У меня было так много друзей, на свободе всегда было так много солидарных, неужели никто обо мне не думает? А потом ты снова собираешься и думаешь: у вас почти получилось, но нет, я беру себя в руки.

Кстати, бывало, что нам не отдавали письма, но зачитывали при нас, что в них написано. Переписка была разрешена только с близкими родственниками, но даже от детей письма могли не доходить.

Когда я освободилась, зашла на dissidentby и увидела, что мне писали, поздравляли с днем рождения. Это было очень приятно: понимать, что о тебе думали в момент, когда тебя пытались убедить, что о тебе все забыли.

Так что это очень важно: даже если физически письма не доходят, их можно оставлять в «диссиденте». Я уже просмотрела некоторые открытки, но целиком письма не читала, пока что мне трудно.

«Тебе просили передать, что ты им сейчас не нужна. За тобой и твоим отцом придут позже»

За три месяца до освобождения Анну вместе с рядом других политзаключенных собрали для написания обращений о помиловании.

— Сначала в помилования никто не верил. Думали, что это подстава или просто филькина грамота. Летом 2024-го, когда нас собрали на беседу с прокурорами, никто прямо не говорил про помилование. Не все девушки даже понимали, что им предлагают, поэтому многие отказывались.

Потом людей стали освобождать, причем им давали на сборы всего два часа. Тогда больше людей стали соглашаться на помилование: даже те, кто первый раз отказался.

Мы не знали, что они предлагают нам свободу на своих условиях. Но все подустали и хотели домой. Правда, девочки, у которых срок побольше (от пяти лет), думали, что им не предложат или для них будет совсем другой пакет условий.

Летом 2024-го Анна обращение о помиловании не писала, потому что до ее освобождения оставалось совсем немного. В следующий раз ее вызвали на такой же разговор за три дня до освобождения.

— Я спросила: «А я здесь зачем, мне через три дня выходить. Ничего не буду писать». Я простояла там час, потом меня вывел оперативник и сказал: «Слушай, тебе просили передать, что ты им сейчас не нужна. За тобой и твоим отцом придут позже». Кому «им» — не уточнил.

«Мне уже было не страшно попасть в тюрьму. Но в очередной раз оказаться без ребенка — нет, этого нельзя было допустить»

Анна освободилась в ноябре 2024-го. Но ее жизнь нельзя было назвать свободной. На работу из-за политической статьи женщину не принимали даже частные компании.

К тому же она жила под надзором — ей нельзя было покидать квартиру с 22 вечера и до 6 утра, а также выезжать из Мозыря. По ночам силовики проверяли, находится ли Анна дома.

— Сначала я старалась не выходить на улицу одна, потому что было страшно, — делится собеседница «Салідарнасці». — Я не слушала музыку в наушниках, чтобы слышать, если вдруг за мной идут. Боялась проезжающих «бусов». Ходила и оборачивалась. Когда отмечалась в РОВД, то удаляла переписки, а еще писала другу, который не в Беларуси, когда туда заходила и выходила.

Люди в городе стали другими. Было ощущение, что они боятся, не доверяют друг другу и насторожены.

По ночам милиция проверяла, нахожусь ли я дома. Это пугало дочку. Она просыпалась и говорила: «Они не приходили?».

Так как у меня был отключен домофон, силовики не могли попасть к нам в подъезд. Приходилось сбрасывать им ключи или подходить к окну, чтобы доказать, что я дома. Потом им эти игры надоели, они стали заставлять меня сделать им чип для входа в подъезд, иначе будут приезжать с пожарными и мешать соседям.

После своего освобождения Анна практически не расставалась с дочкой. 12-летняя девочка просила ее отводить и забирать из школы, чтобы показать одноклассникам, что ее мама, которую называли «зечкой», не такая, как они думают.

Через время к Кире стали лучше относиться в школе: выросла успеваемость, стало больше друзей.

— Но мне не хотелось проверять, была ли та угроза в колонии реальной. Мне уже было не страшно попасть в тюрьму. Но в очередной раз оказаться без ребенка — нет, этого нельзя было допустить. Поэтому мы приняли решение эвакуироваться.

Это было сложно. Мне, поскольку я была под надзором, нельзя было попадаться на камеры. Я смотрела вниз, закрывала лицо шарфом. И это же говорила делать своему ребенку: «Так, Кира, смотри вниз».

Первое время в эмиграции Кира на меня злилась. Говорила: «У тебя здесь есть друзья, а все мои остались дома». Это честно с ее стороны. Она даже могла иногда сказать, что я сама виновата. Это потому, что ей тоже больно.

Но со временем дочери становится лучше. Она в восторге от школы: учителя не ругаются и не кричат, нет школьной формы, можно наряжаться, как хочешь.

Я практически никогда не выхожу на улицу без Киры. Хотя мне в целом  сложно куда-то выйти и социализироваться. Я сейчас не в порядке. И Кира это чувствует. Нам нужна психологическая помощь, но я пока не готова, ведь надо будет заново прожить всю эту боль.

К тому же недавно у меня случилось горе, умерла моя бабушка. То, чего я боялась в колонии, случилось в эмиграции. Конечно, когда уезжаешь, надеешься, что вы еще увидитесь. А получается, что даже не можешь попрощаться с теми, кто ушел. (Плачет). Теперь нужно прорабатывать еще одну историю помимо последних трех лет.  

И чем больше времени проходит, тем больше я в себе закрываюсь. Я постоянно вспоминаю колонию. Когда с кем-то говоришь, обязательно будет «а вот у нас в колонии…» Я постоянно думаю о девочках, которые там остались. И ведь нет возможности написать им письмо, сказать «я тебя помню».

Все это выводит из равновесия. Когда ты не должна была там оказаться, когда к тебе относились хуже, чем к убийцам.

Конечно, когда ты там, ты учишься смотреть на все через призму позитива. Надо таскать глыбы льда? Я попробую воспринимать это как спорт, ведь в спортзал нельзя. Надо грести лужи? Ну, а когда ты еще походишь по лужам? Но потом, когда ты освобождаешься, накатывает: как так, это же уму непостижимо?

После заключения я стала очень несамостоятельной. Если бы у меня была возможность, если бы здесь были родственники, я бы хотела, чтобы первые полгода после освобождения я провела в кровати. Но у меня есть ответственность, и я не могу так поступить.

Что касается прошлого… В любом случае, я бы сделала все точно так же. Ну, может, удалила бы потом эти сообщения (которые отправляла СМИ в 2022-м, — С.). Но все равно я бы отправила эти видео. Да, я понимаю, что моя дочка может на это злиться. Но рано или поздно она поймет.

Некоторые родственники могут обижаться, когда человек не пишет обращение о помиловании. Но каждая, кто так делала, говорила: однажды мои дети это поймут. Мы не роботы, мы хотим жить в свободной стране, высказывать свое мнение.

Сейчас мы очень близки с девочками, с которыми вместе проходили этот путь. Ты можешь бесконечно рассказывать людям, что прожил, но понять это смогут только те, кто проживал с тобой отсутствие писем, рапорты, делился втихаря кофе, шоколадкой, зубной пастой. Только с ними ты можешь прожить всю эту боль.

В конце беседы Анна вспоминает, что не хотела уезжать из Беларуси.  Даже в колонии она говорила, что «вытерпит, все сможет, потому что это ее дом». Но, живя в Беларуси, надо было все время защищаться.

— Я бы хотела жить дома, но, если смогу вернуться только через много лет, надо будет взвешивать жизнь тут и там. В любом случае, очень хотела бы съездить на кладбище, встретиться со своими родственниками, погулять по родным местам, забрать своих котов. Пока что их перевезти очень дорого.

Жизнь в Беларуси в последнее время мне не принадлежала. А здесь, когда я приду в себя, постараюсь сделать так, чтобы стало иначе.

Сейчас Анна живет вместе с дочерью в шелтере. Снять свое жилье у них пока нет возможности. Женщина не может работать, так как ждет решение о предоставлении статуса беженца или международной защиты.

Помочь Анне и Кире можно по номеру карты.

38102049000000840237514362

HANNA PYSHNIK