Александр Ярошук и Геннадий Федынич: «Главное дело нашей жизни – сделать Беларусь свободной»

Одними из освобожденных накануне политзаключенных стали председатель Беларуского конгресса демократических профсоюзов, вице-президент Международной конфедерации профсоюзов, член Административного совета Международной организации труда Александр Ярошук и многолетний руководитель профсоюза работников радиоэлектронной промышленности (РЭП) Геннадий Федынич.

Оба были арестованы в 2022 году и по сфабрикованным обвинениям приговорены к различным срокам заключения – Ярошук к 4 годам, Федынич – к 9. Сейчас они находятся в Вильнюсе.

Сегодня «Салідарнасць» поговорила с ними.  

— Как вы себя чувствуете – физически, эмоционально, психологически? 

— Г.Ф. Не дождутся!

— А.Я.  Мы рады, что мы на свободе – во-первых. А во-вторых, сейчас на нас нахлынуло очень много информации. Поскольку мы были долго изолированы от информационного пространства, то для того, чтобы адаптироваться, потребуется некоторое время.

Мы сейчас, по сути, делаем только первый шаг, чтобы вернуться в нормальную жизнь.

— Есть какое-то представление, чем вы будет заниматься дальше?

— А.Я. Пока ответа нет. Но вы должны понимать, что самое гнусное из того, что произошло – нас лишили наших паспортов. Мы же до последнего момента, пока не пересекли границу, считали, что все в порядке, паспорта на месте. Но оказалось, что их нет. И мы сегодня не можем вернуться в Беларусь.

Видимо, очень хотелось режиму лишить нас возможности вернуться в страну. И это сильно повлияло на настроение, конечно. Но мы уже занимались и будем заниматься этой проблемой. И конечно, будем думать о своей дальнейшей деятельности.

Понимаете, мне оставался месяц и 20 дней до окончания срока заключения. Я настроился на то, что 1 ноября я выхожу, и в этом случае они не рискнули бы вывозить меня сразу в Литву, а здесь, что называется, одним выстрелом двух зайцев убили: получили какие-то бонусы от Соединенных Штатов и в то же самое время сожгли для нас мосты для возвращения в Беларусь.

— Г.Ф. Ни ЕС, ни США даже не подозревали, что такая ситуация с паспортами может быть. Это был полный шок для всех.                               

— А.Я. Меня лишили не только паспорта, но и многих вещей. А самое главное – все письма от моих родных и близких.

Они очень ценны и дороги для меня, их получение было одной из самых главных мотиваций, которая позволяла выжить в тюрьме. Но нет, нужно было так мелко напакостить.

Где письма сейчас, я, конечно, не знаю – может, выбросили или будут хранить, или музей какой-то откроют, а людей, к этому причастных, наградят в очередной раз за то, что они обезвредили таких опасных преступников, как мы с Геннадием.

— А в тюрьме до вас доходила какая-то информация о том, что происходит в стране?

— Г.Ф. Только через беларуские и российские телевизионные каналы, провластные, конечно, и газеты – там между строк кое-что можно было прочесть.

— А.Я. Что касается меня, то из трех с половиной лет я три года провел в тюрьме и полгода в колонии. А тюрьма – это место, которое высасывает из тебя всю жизненную энергию. И никакой информации, кроме официоза. Ну то есть какое-то представление мы имели, а дальше анализировали сами.

— Г.Ф. Разговоры с родными давали какую-то информацию, которую нельзя было прочесть или услышать. Или другие заключенные делились информацией, которую они услышали от своих родственников.

— А.Я. Если говорить, например, о переписке с семьей, то цензура свирепствовала сильно: очень часто приносили акты об уничтожении либо писем близких, либо твоих писем – за любые слова, которые им не понравятся. Поэтому я для себя сделал вывод, что должен позиционировать себя только в позитивном ключе, словно я и не в тюрьме нахожусь, и пытался полностью абстрагироваться от тюремной обстановки. И мне это помогало.

И я другим политзаключенным это советовал, особенно молодым ребятам. А их было много. И если раньше политзаключенный должен был быть один в камере, других политузников туда не помещали, то потом мест стало не хватать, и сейчас в одной камере могут находиться и два, и три политзаключенных.

— Г.Ф. И еще к вопросу об информации. В какой-то момент администрации тюрем стали интересоваться, какими книгами интересуются политзаключенные, что они читают.

И эти книги стали просто убирать из фондов библиотек. Причем они даже не знали, о чем эти книги, просто по названиям убирали.                          

— А.Я. Ну это была такая охота на ведьм. Раз сегодня в Беларуси англосаксы – враги номер один, значит, и языки, на которых они разговаривают, тоже вражеские. Поэтому книги на английском языке изымались.

Один мой товарищ учил немецкий язык, но и этот учебник забрали. Так он мне сказал – хорошо, что успел получебника переписать, так что теперь хотя бы так язык могу учить.

— А как у вас складывались отношения с людьми, которые совершили реальные уголовные преступления?

 — А.Я. Пытались какие-то провокации устраивать, но в основном они к нам тянулись, они выделяли нас среди всех других заключенных и всячески стремились строить с нами какие-то взаимоотношения.

И мы этим дорожили, потому мы все-таки влияли своей жизнью и своими поступками на сознание этих людей, которые какие-то выводы из своего трагического опыта сделали и хотели выйти нормальными людьми.

— Г.Ф. Через какое-то время и меня, и Александра стали называть по отчеству, а это надо заслужить, так просто называть не станут в этих местах. Когда тебя называют только по отчеству, это значит, что ты человек неординарный, скажем так.

Меня даже как-то вызвал руководитель оперативного отдела, чтобы познакомиться. И он спросил – а что вы у нас будет делать? Я говорю – если дадите поручение, могу создать профсоюзную организацию. Он замахал руками – что Вы, что Вы! Я говорю – я пошутил.

— А.Я. И, кстати, это тоже психологическая поддержка, когда тебя называют на «вы» и по отчеству. А если спор у кого-то выходил, то мне говорили – Ильич, рассуди.

— А что для вас было самое сложное в заключении? Я понимаю, что все сложно, но, может, в какой-то момент времени особенно тяжело было?

— Г.Ф.  Для меня такой момент наступил тогда, когда перестали приходить письма от внучки. Их специально не пропускали, просто чтобы психологически на меня надавить.

Я немного потерпел, потом пошел в администрацию и сказал, что, если я и дальше не буду получать писем от внучки, тогда мои родственники обратятся в прокуратуру, и кто-то из вас за это ответит. И сработало.

— А.Я. Когда я приехал в колонию в Шклов, где незадолго до этого умер Витольд Ашурок, которого, не исключено, убили, я попал в ШИЗО.

Что это такое – мне сложно передать словами. Я думаю, что первую ночь я не переживу – холодина такая, что можно выдержать только минут 15 лежа. А одеяла нет, его не дают.

Поэтому лежишь 15 минут, потом минут 10 приседаешь и отжимаешься, чтобы согреться, снова лежишь 15 минут – и так всю ночь. По 20 раз за ночь бегаешь в туалет. Наутро у меня пошла кровь, и она попала на пол, за что я получил рапорт, как и за то, что не спал.

И я тогда подумал – да пошли вы все, и начал просто петь песни в камере. И мне ничего не сказали.

— А вы уже успели поговорить с кем-то из семьи?

— Г.Ф.  Да, успели, поговорили, успокоили их.

— А повидаться с ними получится?

— Г.Ф. Пока вряд ли. Часть семьи у меня в Беларуси, а как мне туда сейчас попасть, без паспорта? Внучка моя уже выросла, и она мне всегда пишет в конце своих писем – дедушка, я тебя люблю, ты сильный, ты все выдержишь. Ради этого стоит жить.

— А.Я. Один из моих сыновей приедет скоро в Вильнюс (через несколько часов после интервью долгожданная встреча состоялась, — С.), а второй сын с семьей живет в Америке.

У меня тоже есть внучка Милана, по которой я скучаю. Надеюсь, увидимся.

— Ваше освобождение было для вас полной неожиданностью или какие-то слухи доходили?

— Г.Ф. Слухи какие-то доходили, но все равно было неожиданно. Мне говорили на зоне, что я самая весомая фигура из политических, поэтому меня могут освободить одним из первых.

— А.Я. В прошлом году в июле ко мне приехал прокурор из Минска, и мы четыре часа разговаривали. Он всячески подводил меня к тому, чтобы я подписал ходатайство о помиловании.

Я у него спросил – вы всерьез предлагаете мне подписать бумагу, где я признаю Лукашенко президентом, вы хотите, чтобы я перечеркнул свою жизнь?

Он остолбенел и сказал – тогда ничего не получится. Я говорю – а я вас ни о чем не прошу.

Я понимал, что осложняю свое положение, но это была моя позиция, которую я высказал. Как и многое другое за четыре часа разговора. 

Ну, а когда пару дней назад мне дали 15 минут на сборы. Я предположил, что меня будут выдворять из страны. Что, собственно, и произошло.

— Г.Ф. Как бы ни было, мы остались людьми и гражданами своей страны.

— А.Я. И мы можем сегодня сказать, что мы обязательно вернемся. Для главного дела нашей жизни – чтобы сделать нашу Беларусь свободной!